Кофтун С. Имитация западной модели фундаментальной науки // Независимая газета
21.02.2014, 20:38
На
одном островке в Тихом океане совершил вынужденную посадку самолет,
произведший неизгладимое впечатление на туземцев. Когда самолет улетел,
они смастерили его макет из веток, глины и камней, рассчитывая, что он у
них полетит. Их «самолет», однако, не полетел. А туземцы стали
поклоняться этому макету, призывая белых богов вернуться. Этот культ и
получил название культа карго (от англ. cargo – груз). Проводимая
последнее время в России реформа науки является результатом вот такого
же поверхностного подражания российских чиновников Западу. Мы рассмотрим
здесь два центральных пункта российской реформы науки. Первый –
фундаментальная наука будет теперь финансироваться «преимущественно за
счет грантов». «Грантовый самолет» не полетит
Распределять гранты будет Российский научный фонд (РНФ), созданный в
прошлом году, чей попечительский совет возглавил министр образования и
науки в 2004–2012 годах, ныне помощник президента Андрей Фурсенко.
Перевод финансирования российской фундаментальной науки на грантовую
систему – выстраданная идея Андрея Фурсенко, который давно уже углядел
систему грантов на Западе, где финансирование фундаментальных
исследований и на самом деле происходит в основном по грантовой схеме.
Мы имеем культ карго в чистом виде. Ибо в странах Запада существуют
десятки тысяч самых разнообразных фондов, выдающих научные гранты. У нас
же гранты будет выдавать один-единственный фонд (РНФ), который,
естественно, предполагается нацелить на исследования, полезные – с точки
зрения экспертов Фонда – для народного хозяйства. Вот эта
«маленькая» деталь: там – множество грантовых частных и государственных
фондов, у нас – один-единственный государственный фонд – и убивает
замечательную идею на корню. И даже если сохранятся в каком-то виде
Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ) и Российский
гуманитарный научный фонд (РГНФ), общей картины это не изменит. Наш
«грантовый самолет» не только не полетит, но и уничтожит отечественную
фундаментальную науку. И несложно понять, почему. Определяющая
особенность фундаментальных исследований состоит в том, что
фундаментальные исследования – это бесполезные исследования. Точнее, это
исследования, польза от которых в обозримом будущем не просматривается.
Если же польза просматривается, то мы имеем дело с прикладными
исследованиями и/или разработками. Наука Древней Греции потому и
совершила рывок в «светлое будущее», что она в отличие от науки Древней
Месопотамии и Древнего Египта не была ориентирована на пользу,
принесение которой считалось уделом рабов. Далее этот курс (за вычетом
рабства) был поддержан наукой Западной Европы и США.
Финансировать все!
Прошедшие две с половиной тысячи лет продемонстрировали, что именно
«бесполезные» исследования оказываются в своей совокупности для
человечества наиболее полезными. «Бесполезные» исследования, полагаю, –
главное достижение человеческой цивилизации. Важно, что
максимально полезными оказываются не все фундаментальные исследования, а
лишь фундаментальные исследования в их совокупности. Условно говоря, 90
или 99% фундаментальных исследований (точно вам никто не скажет)
оказываются в конечном счете бесполезными, и только 1 или 10% со
временем идут в дело. Причем предсказать, какие из фундаментальных
исследований попадут в 10% или 1% полезных, в принципе невозможно.
Выход остается один – финансировать все фундаментальные исследования,
то есть практически все идеи, какие только ученым вздумается развивать.
Так и поступает Запад с его десятками тысяч грантовых фондов.
Российские же реформаторы науки, имеющие представление о результатах
исследований науки, которые на протяжении многих десятилетий велись в
нашей стране и во всем мире, только понаслышке искренне полагают, что
наши чиновники (а хоть бы и академики) знают то, чего никто знать
наперед никак не может, – какие проекты фундаментальных исследований в
перспективе полезны, а какие – нет. Эта, мягко говоря, ошибочная
посылка российских чиновников грозит российской фундаментальной науке
переориентацией на прикладные цели и, стало быть, ее уничтожением как
таковой. Перевод фундаментальной науки на грантовую систему
финансирования с одним-единственным государственным грантовым фондом (а
хоть бы и с тремя) – это (перевернем высказывание Талейрана) не ошибка, а
преступление. Грантовых фондов должно быть (очень) много, в противном
случае грантовую систему вводить для финансирования фундаментальной
науки нельзя.
Наукометрическая рулетка
Второй сердцевинный
пункт российской реформы фундаментальной науки – идея, согласно которой
во имя повышения эффективности науки следует решительно сократить
численность ученых, оставив 10–30% (точная цифра нам, потенциальным
жертвам планируемого сокращения, не сообщается) самых продуктивных из
них. И здесь тоже мы имеем дело с проявлением культа карго.
Авторы реформы слышали, что существует такая дисциплина – наукометрия,
которая установила, что 10% ученых пишут примерно 90% всех научных
публикаций. Отсюда возникла заманчивая мысль – оставить только эти 10%
ученых, остальные пусть идут лесом. А оставшимся 10% можно будет поднять
зарплату раза в два-три, они будут счастливы, а экономия составит
70–80% ассигнований на зарплату ученым. Замечательно. Сокращение
же ученых, решили реформаторы, будем проводить, основываясь на
наукометрических показателях – числе публикаций и цитирований.
Докладываю: у автора этих строк за плечами около 10 лет работы в
наукометрии, две монографии («Наукометрия: Состояние и перспективы»,
1983; «Проблемы количественного анализа науки», 1989) и дюжина статей в
международном журнале Scientiometrics, на которые в мировой литературе
до сих пор идут ссылки. Так вот, я совершенно ответственно заявляю, что
наукометрия в принципе не применима для индивидуальной оценки ученых.
Ученый может написать совсем немного публикаций, на его работы могут
долгое время не ссылаться, а через годы может выясниться, что это был
великий ученый. Пример тому – Эварист Галуа. Напротив, исследователь
может иметь сотни и даже тысячи публикаций и быть при этом «средним»
ученым. Бывают в науке и «мыльные пузыри» – их сколько-то лет обильно
цитируют, а потом они бесследно исчезают из анналов науки.
Другими словами, применительно к ученым-индивидам наукометрические
индикаторы обладают низкой валидностью, и потому результат имеет ярко
выраженный стохастический характер – можем угадать, а можем не угадать.
Вы бы, господа чиновники, хотели, чтобы ваше увольнение или неувольнение
определялось с помощью рулетки? По идее, можно было бы сокращать
численность ученых, используя не наукометрические, а экспертные оценки.
Но здесь мы наталкиваемся на еще более глубинный феномен, установленный
за последние полвека науковедами и другими исследователями науки (в
разных странах эти исследования называются по-разному): 10% наиболее
продуктивных ученых могут работать, только будучи погруженными в море
«средних» ученых. Более того, «наиболее продуктивные» и «средние»
ученые со временем зачастую меняются местами. И вообще, разные ученые
выполняют в науке разные функции (играют разные роли). Кто-то генерирует
идеи, но сам публикуется мало. Кто-то, напротив, специализируется на
развитии чужих идей, много при этом публикуясь. Кто-то является записным
критиком, не генерируя собственных идей. У кого-то хорошо получаются
учебники и работа с молодыми учеными. Кто-то выполняет функции
коммуникатора, а кто-то – организатора. Кто-то хорошо работает с
коллективными сборниками трудов. И т.д. и т.п. Как же можно, не
зная всего этого и многого другого о природе научной деятельности,
изучаемой исследователями науки много десятилетий, принимать столь
скороспелые решения, ломающие науке хребет?! Самое же интересное в
истории с реформой российской науки – это то, что она – в том виде, в
каком она проводится, – рубит на корню заявленный руководителями страны
курс на постиндустриализацию российского общества, в результате
реализации которого наука должна стать решающим фактором развития
экономики. Собственно, сама реформа российской науки вызвана желанием
перестроить российскую науку на западный – постиндустриальный – лад. Но
делают реформаторы это так, как вышеописанные туземцы, – пытаясь
скопировать чисто внешние признаки западной науки. Туземцам, как
мы понимаем, чтобы построить настоящий самолет, пришлось бы сначала
построить у себя соответствующие государство и промышленность, то есть
пройти длинный путь развития. Ситуация с российской наукой аналогична –
чтобы перестроить ее на постиндустриальный лад, надо, как показывает
история Запада после Второй мировой войны, много чего сделать.
Сначала Запад, используя методы государственного регулирования рынка и
начав с Нового курса Франклина Рузвельта, построил у себя примерно к
концу 1960-х годов кейнсианскую экономику. Основные характеристики такой
экономики – высокая (до 70%) доля зарплаты работников в ВВП и низкий
уровень социального неравенства (децильный коэффициент фондов, то есть
отношение доходов 10% самых богатых к доходам 10% самых бедных не более
8–12). При этом 70–80% населения оказываются принадлежащими к среднему
классу с вполне приличными доходами. После того как в стране
осуществлен переход к кейнсианской экономике, в ней «само собой»
возникает постиндустриальное общество со всеми его атрибутами, которые
мы здесь за недостатком места обсуждать не будем. Существенно для нас в
этой статье то, что одним из атрибутов постиндустриального общества и
является наука, приобретшая статус решающего фактора развития экономики и
устроенная так, как она устроена сегодня на Западе. Российское
же чиновничество – культ карго на марше! – взялось за имитацию отдельных
атрибутов западного постиндустриального общества, включая науку, не
проводя кейнсианских реформ. Так «самолет» не полетит.
